Л.Гервер

ПОЭЗИЯ РОМАНСОВОГО ТВОРЧЕСТВА РАХМАНИНОВА

В качестве вступления к статье позволю себе привести рассуждение, уже появлявшееся в ряде публикаций [ 1 ].

Создавая музыку для пения, композитор ищет слово, которое должно выразить его мысли и чувства. Найденный текст становится для него «своим» и существует отныне в составе «книги» его романсов и песен. Это единый текст, которому присущи такие признаки, как лексическое единство, повторяемость мотивов, сквозные тематические линии. Различные характеры, ситуации, настроения появляются не однажды, образуя свои топосы[ 2 ] в смысловом пространстве «книги».

Вообще говоря, тематическое единство любой, даже самой произвольной, подборки романсов предопределено свойствами лирики как рода поэзии. Везде найдут себе место вечные темы: любовь, природа и ее соответствие (или же несоответствие) внутреннему миру героя, призвание поэта и т.п. В то же время каждая «книга» романсового творчества обладает и ярко выраженными индивидуальными чертами, она – создание композитора, который формирует ее постепенно: год за годом: отбирает стихотворения из необозримых хранилищ поэтического творчества, а затем и компонует их, объединяя в опусы, циклы, тетради романсов или песен.

Отличительной чертой «книги» романсового творчества Рахманинова является сочетание различных, а иногда и взаимоисключающих взглядов на одни и те же явления жизни: прежде всего, это человек и окружающая его природа.

Красота окружающего пространства и подробность его изображения – главные черты рахманиновского «пейзажа». Знакомая до мельчайших деталей, любимая в каждом ее проявлении, природа благорасположена к человеку, радует его и радуется – но также и печалится – вместе с ним. Однако по мере углубления в печаль лирический герой «книги» словно утрачивает способность замечать природу – он сосредоточен лишь на собственных переживаниях. Простору, бесконечности природы противостоит замкнутое пространство «кельи пустой». Неудивительно поэтому, что преобладающая тональность пейзажной лирики далека от всего, что способно встревожить или омрачить лирического героя.

В «книге» Рахманинова певец природы часто выступает в роли «Вергилия» – вожатого и учителя в искусстве ее восприятия.

Куда ни взгляни – везде отрада. Слова «здесь», «тут» и «там» указывают на разные локусы пространства, в котором хорошо: это старый запущенный сад, прохладные аллеи, поля, луга, желтеющие нивы; рощи свежие, просека лесная, лесная глушь, тенистые дубравы (или дубровы). Из водоемов – пруд, река, озеро. Иногда природный ландшафт меняется, перемещается к южным широтам: горный склон; морской островок с его зелеными уклонами, дорога к морю меж камней, обросших густым виноградом; есть и пространства далеко за морем, где зажглося огненное око, и над темным морем, где крутился вал.

Пейзажные мотивы естественно разделить в соответствии с природными стихиями: земля, вода и воздух (четвертая стихия – огонь – представлена по преимуществу метафорами человеческих страстей и сияния небесных светил).

Земля обладает особым притяжением. Вертикаль и даже горизонталь пространства словно размечены траекториями, направленными к ней: «день, как бы еще не доверяя осуществлению своих заветных грез, спускался на землю»; «и ночи темные покровы спуститься на землю готовы»; фонтан «безответной пылью огнецветной ниспасть на землю осужден» – этому вынужденному возвращению-падению воды противопоставлено стремление морских вод в момент прилива: море «к земле воротится любя». О любви говорит и мотив разлуки: ночь «разлучила день минувший навек с землей».

Столь сильное тяготение к земле неудивительно: в самых разных стихотворениях «книги» она предстает неизменно прекрасной. Земля изобилует растениями: бархатный мох, цветы и травы, кусты, деревья. Каждое растение показано крупным планом, так, что отчетливо видны все подробности: стебели, листы (характерно сочетание разных словарных форм одного и того же слова: стебель, стебелек; лист, листы, листки), лепестки, в т.ч. и трехгранные лепестки маргариток, ветки; ветви, душистые кисти – конечно, сирени, главного растения в рахманиновской картине природы. В «словаре» растений (это по преимуществу цветы) сирень представлена формами не только единственного, но и множественного числа: «сквозь сирени»; далее в нашем списке – шиповник, акации, черемуха; подснежник, красная кашка, маргаритки, фиалки, анемоны, речная лилея; ель, сосна, липа (и липовый цвет), ива, дуб, тополя.

Все это изображено в пору цветения, свежести: цветы – душистые, ароматные; в «книге» есть и слова «благоуханный» (день), «благовонный» (ветер). Растения покрыты росой – блестят влагой, «одеты перлами» и «ризой серебристой».

Блестит, даже «горит», не только роса, но и вода вообще: «Река, как зеркало, и вся блестит звездами»; «огнем горит река». Гладь воды как будто неподвижна в этих мотивах. Но чаще изображается звучание, движение – жизнь воды. Характерна тютчевская строка: «Смотри, как облаком живым фонтан сияющий клубится».

Звуки воды – это «таинственное журчанье» ручья и «рев дождевого потока», шум весенних вод, которые «бегут и плещут, и гласят…», и шум «вечно плещущего» моря – в том числе и обратный шум волн в момент прилива. Бурное движение вод порождает «и пену, и брызги кругом»; волны встают одна над другой; мы видим, как в темном море, «где крутился вал», «бушуя в бурной мгле, играло море с берегами»; как «лоно волн измял с налету вихорь шумный». Иногда движение вод бывает плавным и легким: можно «белою чайкой скользить по волнам»; «волна немая», как мечтается лирическому герою, может беззвучно отдавать его другой волне.

Стихия воздушная или небесная во многом подобна водной стихии. Эта извечная аналогия, закрепленная в традиционном словоупотреблении (ср.: «воздушный», «небесный» океан), представлена устойчивым мотивом зеркала вод: «река, как зеркало, и вся блестит звездами», «отраженный в пруде потухает закат». Зеркально отражаются один в другом и два мотива разных стихотворений – небесный и водный: «все небо залито огнями» (Апухтин) и «огнем горит река» (Галина). Здесь к двум стихиям присоединяется третья: воздух и вода в «горят», при этом огонь и вода словно поменялись свойствами: огонь заливает, а вода горит.

«Огни» на небе горят и днем, когда небосвод освещен «солнцем золотым», и ночью, когда «в синеве безбрежной темнеющих небес <…> восходят звездочки бесшумною толпой». Темнота же – лишь передышка между солнечным светом и сияньем ночных светил. Да и все время от заката до восхода попадает, так сказать, на слабую долю в смене времен дня. В стихотворении Бальмонта темнота воцарившейся ночи и навеваемое ею смущение исчезают с наступлением рассвета. Соответственно расположены и взаимоотрицающие утверждения ветра: «Ночь сильнее дня» и «День сильнее ночи». Первое из них спрятано в середине начальной строфы, второе – итог стихотворения:

Темнота не только кратковременна, но и не абсолютна. Темный небосвод часто бывает озарен – ярким светом луны, первыми лучами солнца, молниями: «И солнца луч, природу озаря…»; «…Когда луч молний озарял ее[ 4 ] всечасно блеском алым». Есть и другие лучи – их линии также расчерчивают небосвод «книги»: «Роняя луч свой нежный, восходят звездочки…», «…Месяц влюбленный лучами уныло ее серебрит». «Лучом» назван и фонтан в стихотворении Тютчева:

Закончим небесную тему самым высоким по стилю и строю фрагментом, напоминающим о связи неба и рая, неба и божественного начала: «И синий небосклон торжественным молчаньем об райской жизни внятно говорил» (Надсон)[ 5 ] .

Столь избирательное изображение природы напоминает описания Гипербореи [ 6 ] . «Страна эта, – по словам Плиния Старшего, – находится вся на солнце, с благодатным климатом и лишена всякого вредного ветра». И у Рахманинова почти всегда весна и лето, «здесь еле дышит ветерок, сюда гроза не долетает». В Гиперборее «неизвестны раздоры и всякие болезни» – и здесь тишина и безмятежность. Омрачение, если его несет с собой ночь, непременно уступит место свету утра. Здесь непогода – бурная, но быстрая гроза; иногда слышится рев дождевого потока, сам же ливень уже прошел, можно ехать по горной дороге, глядя вниз на бурное море.

Напомним однако и о небольшом корпусе мотивов печальной, безрадостной природы. В отличие от «гипербореи», главное здесь – не столько природные явления, сколько характер и состояние воспринимающего их лирического героя (см. далее в главке, посвященной топосу «Меланхолия»).

Перейдем теперь к основной теме «книги» романсов Рахманинова: человек, его чувства и мысли. Насколько постоянна в своих проявлениях природа (большая ее часть, которую мы сравнили с Гипербореей), настолько непостоянен человек. Так, в ряду мужских персонажей один из устойчивых типов – избранник, верный своему высокому предназначению: оброчник Фета («Хоругвь священную подъяв своей десной, иду…»), пушкинский беспечный певец, певец из стихотворения А.Круглова («Я не пророк, я не боец, я не учитель мира, я Божьей милостью певец… Я волю Господа творю…»). Но есть и совсем иной тип, пожалуй, самый устойчивый в "книге" Рахманинова – человек одинокий, бедный, нищий, бессильный, слабый, просящий любви как подаяния; больной, усталый, измученный, бледный, восклицающий: «О нет, молю, не уходи»! и «Я опять одинок!», «О, как же мне тяжко и как мне обидно!».

Среди женских персонажей – прекрасные, светлые создания, с взором ласковым и грустными очами. Полная любви и страданья, одна из них молится перед иконой святою; еще одна откликается «на зов души больной», взывая к своему другу оттуда, «где нет страданий». Но есть и красавица, у которой «неплакавшие очи и нестрадавшая душа», и неверные возлюбленные, равнодушные к мольбам и упрекам покинутого ею лирического героя.

В любовных сюжетах есть уверенное «мы» («к руке прилегала рука», «ночь, и мы одни», «Мы снова вместе…»), но есть также «я» и «ты» («я» и «она»), между которыми – пропасть.

Попытаемся обрисовать общую картину человеческих характеров и состояний. Топология ее чрезвычайно разнообразна.

Максимальная погруженность в переживания – и горестные, и радостные – находит выражение в целой группе повторяющихся слов и мотивов, сравнимых с обозначениями характера музыкального звучания вроде con forza, con passione.

Полнота, необъятность, возрастание, избыток…В лексиконе «книги» подобные слова адресованы прежде всего человеку и, в двух случаях, – человечеству.

И снятся опять <…> всё музыки полные речи; и мысль кипит, и песни льются из сердца, полного тобой! И плывут, и растут эти чудные звуки! захватила меня их волна, поднялась, подняла и неведомой муки и блаженства полна; О, долго буду я <…> шептать и повторять былые выраженья речей моих с тобой, исполненных смущенья…

Уж я тоскую, прежней страсти полный; Полна тоски и нетерпенья, я жду тебя! Однажды, полный ожиданья, с восторгом юным на челе, пришел счастливец на свиданье;

Забывается скорбь необъятная, что даруется жизнью унылою, и блаженства края благодатные раскрываются тайною силою; Не верь мне, друг, когда в избытке горя, я говорю, что разлюбил тебя…

Кому и как расскажешь ты, что зовет тебя, чем сердце полно?

Тростник был оживлен божественным дыханьем и сердце наполнял святым очарованьем; а я – беспечной воли полн, – пловцам я пел; рассеян, дик иль полон тайных дум, – таков поэт …

Мир полон кровью и слезами; мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир

В близком значении несколько раз появляется и «много» – в союзе с «мало». В «книге» Рахманинова это сочетание утрачивает свои оппозитивные свойства, так как, по сути, говорит об одном:

И было так много любви и страданья, так мало надежды… Давно в любви отрады мало;

Ночь печальна, как мечты мои <…> В сердце много грусти и любви.

Всё и все. Максимализм в оценке разного рода явлений, вызывающих переживание или самого переживания, находит выражение и в скоплениях слов корня все-:

Тебя так любят все; один твой тихий вид всех делает добрей ... Зачем твой ласковый всегда так робок взор, … все кажется тебе стяжание неправым? Всей силою печали, всей силою любви взываю я к тебе; истомилася грудь от вседневных тревог, гаснет в сердце желаний всех пыл… И давно уже мне мой насмешливый рок все дороги к блаженству закрыл. Все отнял у меня казнящий Бог; проходит все, и нет к нему возврата. Я на земле преступней всех!

Все небо залито огнями; заснуло все; со всех сторон; во все концы; весь мир; мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир.

Слово «мир» – в значении «весь мир» – также повторяется не раз, при этом в противоположных значениях (что присуще многим одноименным образам «книги» Рахманинова): мир «полон кровью и слезами», это «мир юдольный», но и «чудесный».

Жар страстей – полюс интенсивности выражения чувств. «Жар» в этом словосочетании представляет целую группу «жарких» слов: пыл–жар–огонь–кипенье…– их в «книге» более 40, все это метафоры интенсивности переживания. Есть «горячие слезы» и «жгучие лобзанья», кипенье мысли и кипящая «младая кровь», и душа, о которой сказано: «огнем страстей опалена» – здесь сразу три ключевых слова. Вообще, выражения, почти целиком состоящие из ключевых слов этого топоса, нередки: «как страстно жажду <…> возврата пылких грез», «желаний всех пыл», «и рвется из груди кипучее слово», «алели щеки как заря, все жарче рдея и горя» (настоящее сrescendo горения). Интересно заметить, что слово «холод» – в единственном для «книги» значении «холод чувств» – встречается всего лишь четыре раза.

Наконец, последняя группа мотивов этого топоса также связана с интенсивностью – силой: «неземною силой», «тайною силою», «силой чуда», «всей силою печали», «всей силою любви»; есть также «сила воли» и «слово силы».

Название топоса, к описанию которого мы приступаем, уже было упомянуто в связи с мотивами печальной, безрадостной природы.

Это совершенно особое пространство. Здесь растет печаль-трава, увядают цветы, и герой, словно не ведая о том, как устроена жизнь природы, задается вопросами: «как возвратить умчавшееся лето?», «как оживить увядшие цветы?» (а ведь они растут «и там, и тут», расцветают, увядают и расцветают вновь…).

Если в «гиперборее» всегда весна и лето, вместе с сопутствующей им радостью, то здесь – осень и зима [ 7 ] . Признаки этих времен года служат символами безрадостного бытия человека, подвластного Судьбе, и как будто утрачивают свои, заложенные в природе вещей, временные свойства. «День целый дождь его кропит, по вечерам ласкает вьюга», – говорится в стихотворении Апухтина «Судьба»: как будто осень бывает днем, а вечерами наступает зима.

Но, повторим, главные характеристики топоса меланхолии связаны с человеком. Почти без исключений, это мужской персонаж. Ночь для него – печальна, день – томительный и скучный, жизнь – унылая: назовем также близкие по смыслу слова грусть, тоска, горе, слезы (в том числе и природные слезы – роса) – в сумме их более 60 [ 8 ] . Всё это – атрибуты меланхолии.

В мотивном составе «книги» (точнее – в стихотворениях Мережковского, Мюссе [ 9 ] , Надсона, Ратгауза, Толстого, Фета, Шевченко) находят подтверждение все признаки меланхолии [ 10 ] – одного из четырех человеческих «темпераментов», в современной же психиатрии – одного из видов душевного расстройства.

Как видно из фрагментов, приведенных в правом столбце нашей таблицы (их авторы – Мережковский, Мюссе, Надсон, Ратгауз, Толстой, Фет, Шевченко), концентрация меланхолического мироощущения часто находит выражение в текстах, состоящие по преимуществу из ключевых слов. Приведем, в завершение темы, еще один пример такого рода:

Не только отрицательные эмоции – один из признаков меланхолии, но и отрицание как таковое входит в число основных свойств «книги» Рахманинова. Во многих сюжетных линиях отрицание служит инструментом восприятия мира и существования в нем.

Не верь, не пой, не мучь. Посредством подобных запретов лирический герой пытается воспрепятствовать травматичным для него проявлениям окружающей жизни:

Не мучь меня, весна, не подходи ко мне с болезненною лаской и сердца не буди от мертвенного сна… Не пой, красавица, при мне… О, молчи! Мне не надо признанья… О нет, молю, не уходи!

В группе отрицательных повелений выделяется «не верь». Во-первых, потому, что образует собственную мотивную ветвь – это целая градация недоверия:

Не верь мне, друг, когда в избытке горя, я говорю, что разлюбил тебя, – в отлива час не верь измене моря… Душа не верит упоенью…

И день, как бы еще не доверяя осуществлению своих заветных грез…

Во-вторых, потому, что и к другим стихотворениям «книги» можно адресовать слова «не верь мне, друг, когда в избытке горя я говорю…»:

Хоть бы старость пришла поскорей, хоть бы иней в кудрях заблестел, чтоб не пел для меня соловей, чтобы лес для меня не шумел, чтобы песнь не рвалась из души сквозь сирени в широкую даль, чтобы не было в этой тиши мне чего-то мучительно жаль! (Галина)

Огнем страстей опалена, душа не верит упоенью, ни мимолетному влеченью, ни бесконечному забвенью не покоряется она, огнем страстей опалена (Коринфский).

Есть и иной способ выражения запретов – посредством предлога без. Отрицательные пожелания к таинству смерти в стихотворении Надсона составляют самостоятельный ряд, наподобие не верь, не пой, не мучь: «Без мук раскаянья, без пытки размышленья, без малодушных слез прощания с землей».

Не могу, не знаю, не скажу, не решусь. Лирическому герою невыносимы всяческие проявления жизненной активности. В том числе и его собственной. Часто он отказывается от того же, что стремиться запретить другим. Призывает: «не пой <…> песен» и признается: «я не могу <…> песен петь». Подчас он не видит иного способа выразить мысль, кроме как посредством отрицаний:

Я не могу веселых песен петь! Не знаю я – живешь ли ты, душа моя? Бесстрастно я гляжу на свет, и нету слез, и смеха нет!

Я тебе ничего не скажу и тебя не встревожу ничуть, и о том, что я молча твержу, не решусь ни за что намекнуть.

Даже противоположное настроение – намерение не умолчать, но высказать свои чувства – находит выражении в отрицаниях:

Я не могу молчать, не стану, не умею! Я болен, я влюблен…

Отрицания иногда оказываются по обе стороны оппозиции. В следующем отрывке из стихотворения А.Толстого неясные думы и непетые песни (то есть нереализованные творческие намерения) противопоставлены непрошенному напору немолчных забот:

Есть много звуков в сердца глубине, Неясных дум, непетых песней много; Но заглушает вечно их во мне Забот немолчных скучная тревога. Тяжел ее непрошеный напор…

Возврата нет и нет надежды. Соединеные в ямбическую «строку» слова из стихотворений Ратгауза и Кольцова объединяют отрицательные (отрицающие) утверждения, которых немало в «книге» Рахманинова. Как и многое другое в топосе отрицания, эти мотивы соответствуют отдельным характеристикам меланхолии, но в то же время образуют и самостоятельную область значений.

Мотив невозможности вернуть былое появляется в «книге» несколько раз. В двух стихотворениях Ратгауза, следующих подряд в первой тетради романсов, содержатся вопросы и ответ, повторенный затем в еще одном – последнем в «книге» – стихотворения поэта::

Как страстно жажду света, возврата пылких грез, несбыточной мечты!.. Скажи, как возвратить умчавшееся лето? Скажи, как оживить увядшие цветы? («Песнь разочарованного»).

Возврата нет к угасшим дням прекрасным («Увял цветок»).

Проходит все, и нет к нему возврата …(«Проходит все…»)

Этот же ответ подразумевается и многими другими вопрошаниям:

Где ты, милая? <…> жду тебя, в струях Леты смытую…

Возвратится ль он? или весточкой оживит меня, безутешную? Нет надежды в душе…

То не ты ли, желанный, неведомый друг, греза детских умчавшихся дней?

В сердце много грусти и любви. Но кому и как расскажешь ты, что зовет тебя, чем сердце полно?

Еще один мотив – несомненно-отрицательный вывод о существующем положении вещей: для всех вокруг, как в стихотворении Надсона «Пора!», или, как в большинстве случаев, для лирического героя:

Сознанье умирает, стыд гаснет, совесть спит. Ни проблеска кругом, одно ничтожество свой голос возвышает (Надсон)

Уж ты, нива моя, нивушка, не скосить тебя с маха единого, не связать тебя во единый сноп! <…> Уж вы, думы мои, думушки, не стряхнуть вас разом с плеч долой, одной речью-то вас не высказать!

Давно в любви отрады мало. Без отзыва вздохи, без радости слезы; что было сладко, горько стало, осыпались розы, рассеялись грезы. Оставь меня, смешай с толпою! Но ты отвернулась, а сетуешь, видно, и все еще больна ты мною. Печалью тяжкой удручен; О, как же мне тяжко и как мне обидно!

Путь далек, глухая степь безмолвна; без цели я брожу усталою стопой; без отзыва вздохи, без радости слезы; и нету слез, и смеха нет; нет никого…

(Толстой, Бунин, Ратгауз, Фет, Шевченко, Мюссе).

Перечислим, для полноты картины, и несколько эпитетов (не меняя их словарных форм): бессильный, беспомощный, безутешную, бесталанного, несбыточной.

Нередко отрицательная «величина» существует вместе с положительной. Это не всегда противостояние: преобладает сочетание противоположных смыслов. Говоря словами Хлебникова, «“да” и “нет” помавают крылами».

Иногда происходит лишь «смена знака»: повторяемое словосочетания получает противоположное осмысление. Таковы почти неразличимые «жизнь мчится» и «дни несутся». Первое из них говорит о трагической быстротечности жизни, второе – о счастливом и свободном ее стремлении:

Подобным образом высказывается как радость об обретении утраченной полноты чувств, так и горестное пожелание никогда ее не испытывать:

Едва ли не каждому утверждению соответствует отрицание, каждому «да» – «нет». Сопоставление сводится подчас к краткой формуле: «что было сладко, горько стало» (Фет), «горит огонь, чтоб вскоре отгореть» (Ратгауз). Это своего рода девизы. Формула Фета может быть предпослана к другим воспоминаниям об утраченном счастье (стихотворения «Все отнял у меня», «Диссонанс»). Как и слова об отгорающем огне, которые примиряют многочисленные мотивы горения – пламенеющего заката, пыла и жара страстей – и противоположные им мотивы угасания, затухания:

Заря за рощей потухает; потухает закат; закат угас.

Возврата нет к угасшим дням; гаснет в сердце желаний всех пыл; желанья гасли; гаснут очи; в глазах потух огонь.

Попеременность «да» и «нет» звучит отовсюду. Словно откликаясь на вопрос, заданный в стихотворении Шевченко «Дума»: «Не знаю я – живешь ли ты, душа моя?», – «Умри!» – твердит день и шепчет ночь, «живи!» – твердит нежный друг: этому призыву вторит голос оттуда, «где нет страданий»: «Живи! Ты должен жить!». О жизни и смерти напоминают и переменчивые слова ветра: «Ночь сильнее дня» и «День сильнее ночи!», ведь времена дня – извечные символы фаз человеческго существования. Вообще, едва ли не все антиномии «книги» сводятся в конечном счете к вопросу о жизни и смерти. Лирический герой часто говорит о своей жизни, называя ее тягостной, унылой. Его жизнь – «борьба и горе»; бороться приходится даже с самой жизнью: «…издавна сердце с жизнию боролось, но жизнь шумит, как вихорь ломит бор…». Иногда, отчаявшись, он вопрошает: «К чему мне жить, к чему бороться и трудиться?». Но «Забывается скорбь необъятная, Что даруется жизнью унылою, И блаженства края благодатные Раскрываются тайною силою». Внимая призывам «Умри!» и «живи!» лирический герой восклицает: «О, как я жить хочу!» и желает в момент смерти услышать свидетельство о «жизни райской» в тожественном молчании небосклона.

Перемена знака часто составляет сюжетный каркас стихотворения, и все основные его элементы вовлекаются в антитезу (расположение текста мое. – Л.Г.):

Расставанию противопоставлено свидание, одинокому блужданию – воссоединение («мы вместе вновь»), стоянию времени – несущиеся дни, молчанию ума – кипение мысли.

Подобные «смены знака» в умонастроении, в характере событий, составляющих основу стихотворного сюжета, характерны для «книги» в целом. Отношения было/стало распространяются даже на характер поэзии, положенной на музыку: к концу «книги» он изменяется, и весьма решительно.

Речь пойдет о трех заключительных стихотворениях: это «Сон» Сологуба, «Крысолов» Брюсова и «Ау!» Бальмонта из ор.38.

С другими стихотворениями этого опуса дела обстоят иначе. «Ночью в саду у меня» Исаакяна органично для основного корпуса стихотворений и более того, является отголоском стихотворения Янова из раннего ор. 4 с его природно-любовной символикой. Сравним:

Следующие далее «К ней» Белого и «Маргаритки» Северянина, каждое по своему, уже выступают за пределы картины мира, сложившейся в «книге» романсового творчества Рахманинова ко времени создания ор.38. Однако с наибольшей определенностью инакость поэзии последнего романсового опуса проявилась в стихотворения Сологуба, Брюсова и Бальмонта. Главное в них – отрицание, точнее, отрицающее переосмысление основного корпуса мотивов – эффект вполне ожидаемый и обусловленный, прежде всего, обращением композитора к декадентской поэзии, с присущим ей неприятием многих духовных, этических, культурных аксиом [ 11 ] (впрочем, по словам А.Белого, символистов разного толка объединяло прежде всего их «нет»).

У Сологуба объектами отрицания и неприятия служат формулы святоотеческих и богослужебных текстов, угадывающиеся в тексте стихотворения. Так, формула «нет ничего вожделеннее» встречается у самых разных авторов – ограничимся цитатой из Иоанна Златоуста:

В составе стихотворения данная формула указывает на сферу, отвергаемую Сологубом, да и всем направлением, которому он принадлежит. «”Декадент” 1890-х годов <…> отказывается от веры – христианской, <…> от веры “в бога и людей”» [ 13 ] . В «книге» Рахманинова о таком отказе, конечно, нет и речи. Об этом свидетельствует, прежде всего, положенный композитором на музыку стих из Евангелия от Иоанна, а также стихотворения «Воскрешение Лазаря» Хомякова, «Перед иконой» Голенищева-Кутузова, «Пора!» Надсона, «Оброчник» Фета, «К детям» Хомякова [ 14 ] . В контексте нашего рассуждения о стихотворении под названием «Сон» формула «нет ничего вожделеннее» в высказывании Иоанна Златоуста [ 15 ] может служить напоминанием о бодрствовании как одной из добротелей праведника (во многих житиях святых читаем: «…предавался сну лишь на малое время»).

В том же стихотворении различима и другая «отрицательная» отсылка:

В русском языке, в отличие от церковно-славянского, словосочетания типа ни, … ни (в значении «нет ни… ни») подразумевают родительный падеж – сравним с русским переводом того же кондака: «…где нет ни болезней, ни печалей, ни воздыханий». Тем самым, объектом отрицающего цитирования у Сологуба оказывается не только словосочетание («ни печаль»), но и грамматическая конструкция.

Отметим и еще одно свойство «Сна», противопоставляющее его всем прочим текстам «книги»: избыток отрицательных грамматических форм в нем уподобляет стихотворение загадке:

У него на устах ни печаль и ни смех <…> Не понять, как несет, и куда, и на чем, он крылом не взмахнет, и не двинет плечом.

В «Крысолове» объектами отрицания – или, точнее, глумления, служат традиционные мотивы и лексика лирической поэзии. Приведем вначале «параллельные места» из текстов, не входящих в состав «книги» Рахманинова (курсивом выделены лексические и мотивные совпадения с пушкинским стихотворением «Редеет облаков летучая гряда…»):

Идиллическая картина природы, одна из констант «книги», в «Крысолове» дана в виде нарочито механических комбинаций типовых мотивов. Точно так же дело обстоит и с «перебором» в достижении пасторального колорита: в стихотворении есть и «овечки» (дважды), и «овцы», и «барашки»; о полях сказано: «кротко зыблются». Между тем, слово кротость – свойство живого существа, прежде всего человека: напомним о первом (из двух) употреблении того же эпитета на страницах «книги» Рахманинова: «…кроткий образ твой, знакомый и любимый».

Мотив игры на дудочке, наделенной некими особыми свойствами, также появляется во второй раз. Волшебная дудочка-свирель Крысолова, на которой он играл, «чьи-то души веселя», – отрицательное подобие цевницы-свирели, символа творческого вдохновения. Когда пушкинская муза – «дева тайная» – брала свирель из рук поэта, «Тростник был оживлен божественным дыханьем И сердце (сердце поэта, а не «чье-то». – Л.Г.) наполнял святым очарованьем».

Наконец, мотивы любовного ожидания и обмена кольцами. Сравним соответствующие строки у Брюсова с серьезными версиями тех же мотивов из «книги» Рахманинова. В первом случае лексика почти не отличима – смешав по принципу quodlibet фразы из «Крысолова» Брюсова и «Я жду тебя…» Давидовой, можно получить вполне монолитный текст: «…будет ждать в бреду истомном, полна тоски и нетерпенья, в час, когда уснет земля и ночи темные покровы спуститься на землю готовы». Иное дело – мотив кольца, общий для стихотворения Кольцова «Кольцо» и «Крысолова». Здесь эффект отрицания наиболее очевиден. Трагической тяжести переживания:

Мотивы нежного зова, магических звуков свирели, сна, вместе с характерным использованием неопределенных местоимений, превращают «Ау!» в своеобразный ответ «Крысолову» – с симметричной заменой персонажей. На этот раз заманивает она:

В этом стихотворении, впервые и единственный раз в «книге», появляется демонический женский персонаж сродни русалке или горной деве, заманивающей путника, чтобы погубить его: это существо совершенно иной природы, нежели все прочие – реальные – женские персонажи «книги»: ласковые и равнодушные, кроткие и страстные, верные и изменяющие. Инакость этого персонажа особенно заметна при сопоставлении «Ау!» и «Покинем, милая...» Голенищева-Кутузова. В обоих стихотворениях звучит обращенный к ней призыв устремиться в некие желанные пределы:

Однако у Голенищева-Кутузова речь идет о родимом крае – местах, где, как сказано в цитированном выше стихотворении Пушкина, «все для сердца мило» и знакомо, где уже не раз лирический герой и та, к кому обращен его призыв, «вдвоем задумчиво блуждали».

У Бальмонта совсем иное. Все неопределенно. И прежде всего – адресат обращения. Слышен лишь «нежный смех», который «был сказкою» (как известно, «сказка – ложь»), при этом – «изменчивою»; и звал он «как в сон…». Лирический герой вначале говорит «твой смех» и «звал», а затем – «чей-то смех» и «все в глубь заманивает». Лирический герой обращается как будто к реальному существу, стоящему рядом: «И вот венком, стихом тебя увенчиваю. Уйдем, бежим вдвоем на горный склон», однако, не видя никого, вопрошает: «Но где же ты?» и кричит «Ау!», продолжая движение «вглубь».

«Отрицательные» свойства рассмотренных нами стихотворений можно понимать как свидетельства некоторой их обособленности в составе «книги». Примечательно и то, что ор. 38 – последнее обращение Рахманинова к поэтическому слову.

Как соотносятся друг с другом различные топосы «книги»?

Ее лирический герой с восхищением смотрит на окружающий его мир, ему присущи полнота чувств и максимальная интенсивность переживаний; но в равной мере – и апатия, уныние и прочие признаки меланхолии; он склонен к отрицательным реакциям на все происходящее, но и переменчивость в восприятии и оценке событий ему не чужда, особенно когда в его собственной жизни происходят значительные перемены.

Подтверждение тому, что столь противоречивые свойства могут соединиться в одной личности, содержится в самой «книге». Именно таков пафос стихотворения Аполлона Коринфского «В душе у каждого из нас…».

Как показывает опыт анализа поэзии романсового творчества Глинки, Мусоргского и Римского-Корсакова, в тексте каждой из «книг» содержится ключ к пониманию ее важнейших свойств. Это одно из стихотворений, своего рода камертон, по которому настроена «книга». Многие его слова занимают первые позиции частотного словаря «книги», находят отклик и основные мотивы. В «книге» Рахманинова камертоном служит названное стихотворение Коринфского:

В рефренах трех строф излагается основная идея стихотворения: «В душе у каждого из нас», опаленной «огнем страстей», царит печаль: это и модус восприятия любви, и, возможно, предмет любви – амбивалентная грамматическая конструкция в обеих версиях последнего рефрена: «Моя любовь – печаль моя» – «Моя печаль – любовь моя» допускает двойственное прочтение.

«Журчит родник своей печали…». Журчание метафорического родника – единственный отзвук блока природных мотивов. Иное дело – печаль. Наряду с огнем страстей, это ключевое понятие для стихотворения Коринфского, да и для «книги» в целом. Подчеркнем однако, что вместе эти понятия не встречаются более нигде – недаром они отнесены к разным топосам.

«Из ближних стран, из дальной дали…» – соотношение близкое/далекое в «книге» выражено наречиями здесь/там (см. в описании топоса «Гиперборея»). Однако отдельно взятые слова корня дал- встречаются достаточно часто (их всего 17), в том числе – в мотивах печали: «Ночь печальна: Далеко в глухой степи…», «Путь далек <…> ночь печальна»; «К тебе желанной и далекой я мчался грустною мечтой»; в «Не пой, красавица…» Пушкина «печальной» рифмуется с «дальный».

«Ея приливы пробегали…» – приливам печали у Коринфского соответствуют приливы любви в других стихотворениях: «И в сердце чувствую такой прилив любви…»; «В отлива час не верь измене моря: Оно к земле воротится, любя <…> И уж бегут с обратным шумом волны Издалека к любимым берегам». В этом соответствии нет противоречия: согласно концепции стихотворения, любовь и есть печаль.

«В заветный миг, в блаженный час…» – в «книге» Рахманинова характерное поэтическое времяисчисление в «заветных» мигах и часах представлено весьма полно: «…И кроткий образ твой, знакомый и любимый, в вечерний тихий час носился предо мной»; «Бывало, в глубокий полуночный час, малютки приду любоваться на вас»; «И в этот миг я разумом слабею И в сердце чувствую такой прилив любви…»; «Твой взор печальный Я в расставанья смутный миг ловил…»; «Но вот, идет она, и вмиг Любовь, тревога, ожиданье, Блаженство – все слилось у них В одно безумное лобзанье!»

«Огнем страстей опалена…» – рефрен второй строфы. Ограничим комментарий к этому стиху отсылкой к рассмотренной ранее группе мотивов с неотличимо близкой лексикой: «страстно жажду», «страстию пылать», «желаний всех пыл» и т.п.

«…Душа не верит упоенью, Ни мимолетному влеченью, Ни безконечному забвенью Не покоряется она» – основная часть строфы: это топос отрицания в стихотворении Коринфского. Начальный тезис «Душа не верит…» – уже знакомый нам мотив, созвучный запрету «не верь…» и признаниям «не могу», «не решусь…». Простая структура отрицательного перечня «душа не верит… и не покаряется ни…, ни….» содержит целую цепь противопоставлений: упоенье (подлинной любви)/ мимолетное влеченье; упоенье /забвенье, мимолетное / бесконечное.

Противопоставления продолжаются и в третьей, заключительной, строфе. При этом на смену отрицательной форме перечисления приходит утвердительная.

«В ней солнца свет, в ней мрак неволи…». В противопоставление света и мрака вовлечены не составляющие оппозиции «солнце» и «неволя». Достроив противопоставления к каждому из слов: солнце / отсутствие светил на небосводе; воля / неволя, мы получим полную картину соответствий стиха мотивному составу «книги». Оппозиции света и мрака в ней очень неравновесна: свет несомненно преобладает [ 16 ] ; антитезу свету солнца составляет свет же – огни ночных светил, и лишь в считанных случаях – «ночь и мрак унылый». Относительно редкое слово «неволя» в виде самостоятельного мотива звучит в «Думе» Шевченко: «Страшна неволя! Тяжко в ней!». Иное дело «воля» – группа мотивов, хоть и немногочисленная, однако охватывающая обширный спектр значений. Здесь и высшее волеизъявление – «воля Господа», «воля судеб», – которое может заключаться и в лишении человека его собственной воли: «Все отнял у меня казнящий Бог: здоровье, силу воли…»; и бесконечность просторов природы, противопоставленная несвободе и тесноте города: «…Нас зовет на волю из темницы Весны победной шум и пенье птиц», и ведущее поэта творческое начало: «А я – беспечной воли полн, – пловцам я пел»; и свободное излияние чувств: «еще с тобой увидимся и в волюшку наплачемся», «я не смею дать волю влеченьям своим». Приведем, наконец, и слова из стихотворения Коринфского: «глубина паденья воли», которые можно предпослать в качестве эпиграфа к главке о меланхолии.

«В ней жизнь, в ней крик предсмертный боли», – и это сопоставление нестрогое: жизни соответствует не смерть, а предсмертная боль. Именно в такой, смещенной форме оппозиция жизни и смерти предстает и в «книге». Многочисленные мотивы жизни (в диапазоне от «жизни тягостной» и «унылой» до «жизни райской») нам уже знакомы. Упоминания о смерти, напротив, единичны. При этом абсолютное значение смерти востребовано в «книге» менее всего. Смерть может быть оспорена: «…Да скажешь: “Встань!” душе моей, и мертвая из гроба встанет», «Не может быть! Она жива!»; смерть становится «предметом обсуждения»: «Я б умереть хотел…», «Нет, не в силах я сердце убить». Само слово встречается в «книге» романсов лишь однажды – в заглавии стихотворения Жуковского «На смерть чижика». В отличие от «смерти», «боль» наделена постоянными значениями: «в больную, усталую грудь», «С болью в сердце» «я больна душой» «на зов души твоей больной», «усиленно сердце больное бьется». «Вся боль – ничто перед разлукой»», «Как мне больно, как хочется жить…».

«В ней глубина паденья воли, В ней путь к вершинам бытия…». Мгновенность падения противопоставлена длительности пути, падение – восхождению, отсутствие воли – волевому решению. Как уже было сказано, мотиву падения воли соответствует весь меланхолический сюжет «книги»; мотив пути к вершинам бытия – во исполнение высшего предназначения – представлен стихотворением Фета «Оброчник» [ 17 ]: «Хоругвь священную подъяв своей десной, иду. И тронулась за мной толпа живая, и потянулись все по просеке лесной, и я блажен и горд, святыню воспевая».

Состояния и переживания героя «книги» Рахманинова, особенности его мировосприятия – все это вызывает аналогии с разного рода свидетельствами о личности самого композитора.

Попытаемся в нескольких штрихах наметить контуры этих аналогий, следуя порядку изложения материала в основной части статьи.

Не менее примечателен и мотив бегства от цивилизации: «...Когда работа делается совсем не по силам, сажусь в автомобиль и лечу верст за пятьдесят отсюда, на простор, на большую дорогу. Вдыхаю в себя воздух и благословляю свободу и голубые небеса...» [20 ]. Помимо отсылки стихам А.Толстого, положенным на музыку Чайковским («…Благословляю я свободу и голубые небеса…»), здесь несомненна и перекличка со стихотворением Голенищева-Кутузова, входящем в состав «книги»: «Покинем, милая, шумящий круг столицы. Пора в родимый край <….> Ты слышишь? Нас зовет на волю из темницы весны победной шум …» (ср. «простор», «свободу» и «волю»). Несложно найти и соответствие эпитету «родимый» из стихотворения. Сравним: «...”Ивановка” – старинное имение, принадлежащее моей жене. Я считаю его своим, родным» [ 21 ].

Это то, что родится от сердца и идет к сердцу;

Сестра музыки это поэзия, а мать ее – грусть! [25]

Так же обстоит дело и с сочетанием противоречивых свойств в душе лирического героя «книги». Приведем характерное свидетельство А.Херста о двойственном впечатлении, производимом и внешним обликом, и музыкой Рахманинова: «После посещения одного из первых концертов Рахманинова в Лондоне, Эрнест Ньюман писал приблизительно следующее: “Медленно и понуро он вышел на эстраду; печальным взором окинул переполненный зал; поклонился со сдержанным достоинством» повернулся к роялю с видом осужденного на пытку…” <…> Конечно, как только волшебные пальцы Р. прикасались к клавишам, блеск и сверкание его музыки рассеивали это первое впечатление, но, возможно, след его оставался в подсознании некоторых слушателей, и этим, вероятно, объясняется странное представление о его музыке, рапространенное в некоторых кругах. Мне часто приходилось читать замечания о “насыщенной меланхолии”, о “русском фатализме”, о “болезненном самоуглублении”, присущем его музыке. Но я лично ничего подобного не мог в ней найти. Наоборот: я бы сказал, что основной чертой его произведений является мужественный подъем, проникнутый истинной радостью творчества и связанный с живейшим чувством юмора» [ 26] – естественно вспомнить о «глубине паденья воли» и «пути к вершинам бытия» из «биполярного» стихотворения Коринфского. Упоминанию о рахманиновском чувстве юмора, которым завершается характеристика Херста, соответствует единственное, но очень яркое проявление юмора на страницах «книги» романсового творчества: это стихотворение «Икалось ли тебе, Наташа…» (Вяземский)– шутливая вариация на тему поэтического вдохновения.

Выборочное сопоставление некоторых результатов наших изысканий с материалами биографии Рахманинова подтверждает мысль А.Кандинского-Рыбникова об автобиографичности в искусстве композитора [ 27 ] . В нашем же случае уместно говорить и о том, что в совокупном поэтическом тексте романсового творчества Рахманинова присутствуют черты его психологического портрета.

[ 1 ] См.: Гервер Л. Избранные стихи Псалтири, переложенные на музыку Дмитрием Бортнянским / Бортнянский и его время. К 250-летию со дня рождения Д.С.Бортнянского: Материалы международной конференции. М. 2003; «Тень непроглядная» и «свет в небесной вышине»: к сравнению совокупного поэтического текста в романсах Мусоргского и Римского-Корсакова // Русская музыка. Рубежи истории: Материалы международной конференции. М. 2005; Жизнь, смерть, слезы и любовь – о поэзии романсов Глинки (в печати).

[ 2 ] Имеется в виду топика или учение о типичных повторяющихся в данном контексте образах и мотивах. См.: Б. И. Ярхо, ‘Методология точного литературоведения: (набросок плана)’ [1935—1936], Контекст-1983: Литературно-теоретические исследования, Москва 1984, 215—216. Среди отечественных музыковедов понятиями «топика», «топос» активно пользуется Л.В.Кириллина. См., в частности: Топика и стилистика классической музыки//Harmony International Music Magazine. №3. 2004 / harmony.musigi-dunya.az/harmony/rus/publ.asp
Для наших рассуждений актуален и первичный смысл слова топос (др.-греч. τ?πος — букв. «место»), т.к. речь идет о картинах – природы, человеческих характеров и состояний, а в конечном счете – картине мира, присущей «книге» романсов Рахманинова

[ 3 ] Такое «суммарное» указание на авторство или же отсутствие указаний во многих случаях – намеренный прием, призванный подчеркнуть единство совокупного поэтического текста в «книгах» романсового творчества

[ 4 ]Дева из пушкинского стихотворения «Буря» («Ты видел деву на скале…»).

[ 5 ] Заметим, впрочем, что основная идея стихотворения отнюдь не соответствует представлениям о смерти человека, которому предстоит стать насельником райских обителей.

[ 6 ] Плиний Старший. Естественная история (фрагменты) //Античная география. Сост. М.С.Боднарский. М. 1953. Книга четвертая (89–91).

[ 7 ] Сами эти слова отсутствуют в тексте «книги».

[ 8 ] По индексу частотности этот ряд уступает лишь ряду душа–сердце–грудь, где 78 слов. Если же индексировать повторяющиеся слова без привлечения синонимов или близких по смыслу слов, на первом месте в рахманиновском словаре, как и в большинстве словарей лирической поэзии, стоит любовь51.

[ 9 ] Цитаты из Мюссе приведены в переводе А. Апухтина, из Шевченко в переводах Плещеева и Бунина, из Исаакяня в переводе Блока.

[ 10 ] Предлагаемые ниже описания меланхолии заимствованы из следующих справочных изданий:
Даль В.И.Толковый словарь живого великорусского языка. СПб.-М., 1904-1912; Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон. Малый энциклопедический словарь. Т.1-4, СПб.1907-1909; Большой Энциклопедический Словарь: bigword.h11.ru; Портал Гуманитарное образование : Психология: humanities.edu.ru/db/sect/234; Портал Здоровье http://health.mpei.ac.ru/ELBOOK/tabl_m.htm

[ 11 ] Минц З.Г. Блок и русский символизм //Александр Блок. Новые материалы и исследования. Книга первая. М., 1980. С. 108.

[ 12 ] Творения Святого Отца Нашего Иоанна Златоуста, архиепископа Константинопольского, в русском переводе. Беседа седьмая.// http://ccel.org/contrib/ru/Zlat21/Pok7.htm

[ 14 ] Приведем начало подлинного текста стихотворения: «Бывало, в глубокий полуночный час, малютки, приду любоваться на вас. Бывало, люблю вас крестом знаменать, молиться… Да будет на вас благодать, любовь Вседержителя Бога…».

[ 15 ] Интересно заметить, что в интернете среди откликов на начальное двустишье «Сна» текст самого стихотворения соседствует с цитатой из Иоанна Златоуста

[ 16 ] Ср. индексы частотности: свет27+ солнце10 и мрак12.

[17 ] По Далю, оброчник – обрекший себя на что, обещаник; например оброчники носят иконы на крестных ходах.

[ 18 ] Из письма к Н.С.Морозову. Ивановка от 23 июля 1906 г.

[ 24 ] Вопрос содержался в письме некоего Улотера Е.Конса: «Дорогой мистер Рахманинов, что такое музыка? Во время моего общения с музыкантами-профессионалами <...> я получил <...> так много интересных и противоречивых определений музыки, что начал составлять сборник характерных высказываний...». Там же, С. 916.

[ 25 ] Из письма У.Е.Консу. После 13.12.1933. Там же, С. 343.

[ 26 ] Херст А. (без назв.) // Воспоминания о Рахманинове… Т.2. С. 309–310.

[ 27 ] Кандинский-Рыбников А. Проблема Судьбы и автобиографичность в искусстве С.В. Рахманинова //Как исполнять Рахманинова. М., 2003. С. 141–161.

задумчивая	…В раздумье роковом стою; неясных дум, непетых песней много; Уж вы, думы мои, думушки…Широко вы, думы, порассыпались, куда пала какая думушка, там всходила печаль-трава, вырастало горе горючее.
тоска	[само слово «тоска» встречается 9 раз, но, как мы помним, ряд грусть–тоска–печаль–горе–слезы очень многочислен]
апатия,	Бесстрастно я гляжу на свет, и нету слез, и смеха нет. Не знаю я – живешь ли ты, душа моя? Нет надежды в душе, в глазах потух огонь; гаснет в сердце желаний всех пыл…
унынье,	Кто-то зовет меня, шепчет уныло… Кругом все та же ночь и мрак унылый; скорбь необъятная, что даруется жизнью унылою; …в душе унылой...
отчаяние;	Я узнал эту ласку прощанья…Я опять одинок! О, одиночество, о, нищета!
меланхолик не уверен в себе, нерешителен, пассивен;	Я тебе ничего не скажу, я тебя не встревожу ничуть, и о том, что я молча твержу, не решусь ни за что намекнуть
это человек мнительный, в его жизневосприятии преобладают отрицательные эмоции;	.[Постоянные угрозы судьбы, стук которой «с горя да с испуга», «смолкнув» и «бледнея», слышат персонажи стихотворения Апухтина «Судьба (к пятой симфонии Бетховена)»] Истомилася грудь от вседневных тревог, гаснет в сердце желаний всех пыл… И давно уже мне мой насмешливый рок все дороги к блаженству закрыл.
ему свойственны:
повышенная чувствительность и ранимость, неуверенность в себе, склонность к фиксации на своих переживаниях,	Пощады я молю! Не мучь меня, весна, не подходи ко мне с болезненною лаской и сердца не буди от мертвенного сна своей младенческой, но трогательной сказкой. Ты видишь, как я слаб, о сжалься надо мной! Меня томит и жжет твой ветер благовонный! Я дорого купил забвенье и покой! Оставь же их душе, страданьем утомленной
нарушение правильного течения представлений;	…В немой тишине кто-то тихо мне скорбные песни поет, наклоняется нежно ко мне. Кто-то зовет меня, шепчет уныло… Кто-то вошел… Моя келья пуста, нет никого, это полночь пробило…
жизнь становится ему в тягость, нередки депрессивные состояния, мысли о самоубийстве.	«Умри!», – твердит мне день, томительный и скучный. «Умри!», – мне шепчет ночь таинственною мглой. И в жизни тягостной, с тоскою неразлучный, без цели я брожу усталою стопой. «Умри!», – твердил мне ум, когда в душе унылой почуял я намек на светлый сон любви. Я вновь один, и вновь кругом все та же ночь и мрак унылый. и я в раздумье роковом стою над свежею могилой! Чего мне ждать, к чему мне жить…